Публикации
В рамках I Московской международной художественной биеннале в Государственном центре современного искусства проходит выставка Михаила Рогинского "Свое иное". На выставке побывал ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
Выставка представляет около 20 полотен Михаила Рогинского, созданных в начале 80-х годов, а также два видео — мастер-класс, который художник давал в 2003 году в ГЦСИ, и большое интервью с ним в Париже. Умерший в 2004 году Михаил Рогинский сегодня один из самых почитаемых художников русской эмиграции. Это периферия биеннале, не имеющая отношения к ее замыслу, кураторской программе, это просто выставка того хорошего, что у нас есть. Но само сочетание Рогинского с общебиеннальной программой рождает неожиданный эффект.
О Михаиле Рогинском сначала после его выставки "Пешеходная зона" в 2003 году, а потом после смерти написали наши лучшие критики, и все в превосходных тонах. Говорить о нем что-либо иное невозможно. Наверное, самое таинственное заключается в том, почему вдруг он так им понравился. В 60-е годы он был невероятно радикален, его "Примусы" — хрестоматия нонконформизма. После отъезда сильно изменился. Главным искусством он провозгласил фигуративную живопись, что не может свидетельствовать в пользу художника в глазах радикальной критики. В плане имиджа это был очень типичный русский художник — не очень хорошо говорил, не знал правильных имен и модных концепций, не включился в мировую арт-тусовку и жил очень замкнутой эмигрантской жизнью. Если же говорить о самой живописи...
Что же, перед нами очень монументальные полотна, точнее, не полотна, а листы — Рогинский сделал эту серию работ акрилом на бумаге. Через три года после отъезда из СССР он вспоминает Россию, и это некие главные состояния в ней. Таковых три: квартиры, магазины и ландшафты микрорайонов. Течение жизни — из дома в бакалею через хрущевские выселки.
Наверное, самое сильное впечатление в его работах производит цвет. Михаил Рогинский говорил в своих интервью, что главное для него — само движение кистью по холсту, что в этом — не в результате, а в процессе — и состоит жизнь художника и вроде бы это предполагает некое созидающее движение кисти. Но если представить себе антоним сезаннистской идее лепки материи цветом, то это как раз будет Рогинский. Его мазок не тектоничен, но, наоборот, провисает в воздухе, его цветовая материя лишена внутренней структуры — по крайней мере, в этих работах начала 80-х годов. Это даже не хаос цвета, а его распад, протухание. Как бывает протухающее мясо, вроде бы сохранившее еще структуру волокон, но уже тронутое распадом, так у него — протухающие розовые стены ("Розовый интерьер"), протухающее стекло витрины ("Бакалея"), протухающая глина земли. Кажется, тронь пальцем, и она начнет разлезаться.
При этом работы его вовсе не аморфны, а очень структурны и монументальны, потому что этот цвет дополнен жесткими прямоугольными решетками. Иногда это лестницы, иногда — прямоугольная мебель, иногда — сама рама картины, когда один сюжет дается в форме диптиха, как два кадра, из которых нужно склеить панораму, и два прямоугольника держат распадающееся цветовое пятно. Наверное, самая знаковая его работа в этом смысле — "Этажерка 1", где на жестких горизонтальных полках лежит какое-то затихшее, распадающееся серовато-коричневатое вещество материи. При этом геометрические структуры у него производят остро репрессирующее впечатление, видно, что этот удерживающий порядок здесь чужой. Как правило, он рисует прямоугольные сетки темным, едва не черным цветом.
Так что его Россия оказывается местом протухающего цвета в репрессирующем порядке, и точнее выразить самой материей живописи позднесоветское ощущение бытия трудно. Но к этому добавляется еще один аспект — ощутимой ностальгии. По свету, по особой тишине и концентрированности ты ощущаешь, что художнику в этом мире хорошо. Если вы спросите, что может быть безнадежнее протухающей материи бытия, то здесь есть ответ на этот вопрос. Это ностальгия по протухающему бытию. Осознание того, что это, пожалуй, единственное место, где все же было хорошо.
Это поразительный документ русской культуры, даже русской цивилизации, зашедшей в этот момент — 1981-1982 годы — в безнадежный тупик. Я думаю, что это очень русский смысл. Тем поразительнее его соединение с остальной программой биеннале.
I Московская международная биеннале сделана грамотно, как "Макдональдс". Мы просто пригласили западных кураторов и предоставили им возможность сделать выставку, как они хотят. Мы не стали заявлять никаких своих художественных программ, никаких идей, мы не искали русской идентичности и ничего не хотели сказать о судьбе искусства в общемировом масштабе — мы просто пересадили сюда западный продукт, даже не надеясь, что он кому-то понравится, вовсе и не с этой целью. А для того, чтобы Москва стала одним из пунктов в движении мирового арт-календаря. Это как будто бы получилось, и это не хорошо и не плохо, это просто так.
Но как монтируется с этим выставка художника, которому глубоко до лампочки был весь этот международный арт-календарь, у которого была одна проблема — как удержать и выразить тот уникальный образ распадающейся материи русского позднесоветского бытия, который он унес с собой в эмиграцию,— это непонятно. Никак не монтируется. Просто это принципиально другая стратегия развития искусства — не пересаживать чужой продукт, а пытаться осознать себя. Я лично думаю — единственно продуктивная. Но, как нам ясно продемонстрировали, крайне периферийная в мировом процессе.