Публикации

Моих работ к тому времени накопилось много и девять десятых пришлось уничтожить – хранить все было негде. С разрешения Миши Рогинского свез я кое-что к нему, у него в квартире пустовала комната его брата. Полгода назад он показал мне ранние экспрессионистические работы, среди которых была одна удачная – столкновение двух грузовиков, он их лихо деформировал. Один из них был красный «зил-130». Меня это натолкнуло на мысль сделать несколько плоскостных грузовиков тридцатых-сороковых годов, т.е. без плавности форм «зила». Решил назвать свою выставку «Красный грузовик».
Незадолго до выставки мы с Мишей вышли поздно вечером побродить по району его Хорошевки. Я вооружился клещами и стамеской – мне понравилась его идея посшибать железнодорожные плакаты. Стесняться я не стал – двигал все что можно: жековские щиты, окантованные объявления в лифтах, доски почета и прочую советскую поебень. Мне здорово все это пригодилось для выставки. Под эти застекленные рамы из грубого багета я и сделал работы – расходов никаких (с той поры я неоднократно по ночам «разбойничал» в районе моей улицы Алабяна, с Бронной мы уже переехали).

Мише понравилась моя работа «Пожарный инструмент» - красная доска с номерами для крепления ломиков и лопат, она тоже была в масть для этой выставки. На ее обратной стороне я впоследствии нарисовал немецкие танки для экономии места, так что картина стала двухсторонняя.

/…/

Наступила осень шестьдесят третьего, ноябрь. Как-то вышел из ТЮЗа (я работал там осветителем), поднялся на Горького, увидел свежие афиши выставки американской графики. Стукнул от восторга по щиту, смотрю, на меня двое косятся, услышал английскую речь. Спросил, откуда они, один, пониже ростом, заговорил по-русски. Оказалось, гиды с этой самой выставки. Длинный русского не знал, вообще молчун, в со вторым, Игорем, я договорился о встрече на следующий день. Увиделись на «Маяке», зашли к одной знакомой, посидели у нее, обстановка убогая, потом пошли гулять по Брестским. Мои знания и теоретические высказывани\я были для Игоря неожиданны. В разговорах приходилось пользоваться доморощенной и в какой-то мере даже совместно выработанной терминологией, слово поп-арт, насколько я помню, не употреблял. Модное тогда муз.жаргонное слово типа «лажа», например, служило у меня для наименования того, что впоследствии стали называть «китчем» и т.п. В дискуссиях по «популар имэдж» очень помогали понятия из диалектики, отрицание отрицания, к примеру. Поп-арт (я использую этот термин лишь за неимением другого), его формула была неизбежным следствием господства парижского абстрактного «импрессионизма». Французы пятидесятых-шестидесятых достигли своего потолка, выше не прыгнешь. Это была своеобразная Тель-Амарна или рококо. Нью-Йорк четко среагировал на сложившуюся ситуацию – появился «примитив» нового качества – интеллектуальный. Формальная идеология Лихтенштейна и Уорхола сродни заявкам Пикассо и Ларионова 1907-1910 гг. И те и другие использовали негативные ценности (условно эту концепцию я называл антиформальной). Американский поп-прт использовал знаковую систему, рассчитанную на миллионы необходимых и уважаемых ею потребителей. В СССР был и есть только один уважаемый потребитель – армия, других просто нет, все обезличено, от этой печки и надо танцевать. Всеобъемлющий культ советского империализма включает в себя как составляющие революционную и партийную тематику. Это милитаристское Эльдорадо я эксплуатировал с удовольствием, граничащим с самоиздевкой, я знал что делал. Милитаризм внедрен уже в несколько советских поколений, избавиться от него почти невозможно, исключением являлась сравнительно небольшая группа интеллектуалов.

Мой багаж тогда включал в себя сотни имен, я ими свободно оперировал и мог дать схематичечкий рисунок, если Игорь чего не помнил. В своем номере в гостинице «Украина» он работал над какой-то попартистской композицией, используя советсткие плакаты, приглашал меня к себе, но в то время я уже не хотел рисковать. Я составил ему список художников, в то время я знал почти всех наиболее интересных в Москве. Сюрреалистов я на дух не переносил. Этой эффектной для дурака-зрителя ***ней занимались многие, от Лубнина до таких «известных» бездарей как Вечтомов или Соостер. Первый «иллюстрировал» научную фантастику а ля «Туманность Андромеды», второй «улучшал» Магритта введением какой-то блевотной фактуры.
Встречались мы с Мидом часто, повез его в первую очередь к Рогинскому. Миша только что закончил свой «Стол и стул», крупный. Игорь сразу оценил его работы, по дороге я много рассказал ему о Мише, так что он врубился сразу. Обговорили продажу, на следующий день Игорь не смог приехать, я подвез Мише деньги и хотел взять холсты, тот вдруг ни в какую. Убеждал я его долго, но ничего не вышло, я тогда его не совсем понял. Мне сейчас кажется, что его судьба могла быть совсем иной. Повез Мида по Москве, были по адресам десяти-пятнадцати, у Шифрина, Сафонова, Нуссберга, Дурново. Чтобы народ не подводить, использовали проходняки, двери метро и т.п., книжек по таким делами я прочел немало, совсем загонял Игоря. Были и у Ситникова, Василий Яковлевич добавил ему адресов, эти посещения состоялись уже без меня. У себя дома я представил его как польского искусствоведа. Игорь посмотрел работы, понравились, сказал, что у них я бы пошел. Подарил ему две небольшие гуаши из «земельной» серии. Мои поп-артистские работы, прошедшие калистовскую селекцию, были очень громоздки, фанеру и оргалит не свернешь, весили они много, так что взять их с собой он не мог.

/…/

В шестьлесят четвертом году Миша Рогинский неожиданно предложил мне участвовать в выставке в помещении бывшего кинотеатра «Диск» на Б. Марьинской улице. Помещение принадлежало райкому комсомола или кому еще там. В этих просторных залах только что прошла выставка Нуссберга и его команды. Я обрадовался, стал разбирать работы. Миша заехал за мной на грузовике. Приехали. Разгрузились. Мишиных работ было много, в развеске помогали Ира Эдельман, Катя Компанеец, какие-то еще мальчики-девочки. Доводка шла несколько дней. Миша отлично смотрелся, я разместился на каком-то возвышении, «движенцы» там оставили стояки. Открытие было радостным, было много народу. Появился Слуцкий и еще какие-то там знаменитости. Я этих «важных птиц» в лицо не знал, в наше кафе «Молодежное» они не ходили. Засадил 0,5 Хирсы за рубль тридцать семь. В темно-синем дакроне я ощущал себя солидным, снисходительно объяснял свои работы. Подошли друзья, опять поддали. Под конец «вернисажа», как его назвал Рогинский, ко мне подошла худенькая самоуверенная девушка, Лина Асанова, усадила меня в собственную машину и повезла куда-то. Тут мне опять захотелось выпить, желание естественное, а все уже закрыто. Поехали в аэропорт, в какой, уже не помню, взяли две «улыбки», этот компот я пил в первый раз. Приехали к ней, там я и отрубился. Утром она меня опохмелила и стала исследовать, почему я это рисую, зачем это и т.д. В этом не было осуждения, она просто действительно хотела разобраться в том, что делает Рогинский и я. На стенах ее большой квартиры висело много Недоебайло и прочего говна. На таком фоне даже Лубнин смотрелся бы Рембрандтом. Объяснил ей кое-что, но дистанция от развешенного у нее фуфла до Рогинского была неизмерима даже для такой умницы. Поехал я в «КМ», там опять загудел, на следующий день узнал, что выставку закрыли, обидно, Нуссберг две недели провисел, а нас почти срезу выгнали.

/…/

Эмаль сохла быстро. В день я выдавал по работе, ставил к стенке и брался за следующую. Свой план я перевыполнил, так что мог позволить себе немного подурачиться – сделал картинку «Кандинский на прогулке», идет такой конструктивный хмырь в цилиндре с украинской вышивкой. Был сделан для этой выставки и герой корейской войны «Супер сейбр», фотку самолета не достал, начертил опять же линейный прямоугольник – «прицел» и за его пределами мелко написал название – «Супер сейбр Ф-100» (ну, прямо «Фашист пролетел»). Подобрал графику, многие с текстом по-английски, реже по-русски, «Дюнкерк» с красно-синими солдатиками. Липков тоже подвез купленных у меня солдат – «22 июня». Он попал под дождь, и гуашь (на фанере) немного потекла. В этом виде она у него и сейчас висит, не удосужился я ее реставрировать. У меня выработалась своеобразная самозащита: сделав работу и получив удовольствие от ее разглядывания, «вот как мы можем», я через некоторое время к ней остывал, а то бы они меня из собственной квартиры выселили. Рогинскому легче было, холсты снимет, новые натянет – и поехало. Но даже при этом он забил рулонами почти целую комнату, покупателей на это добро не находилось. Мне было давно ясно, что покупателей у меня не будет, работы могут быть неожиданные и интересные, но повесить на стену такое никому жена не позволит, она лучше эстампы купит по пятерке – со стеклом и в рамке. Знакомых экстравагантных академиков или музыкантов у меня не было, их Рабин с Целковым монополизировали – они им были по соплям. Такое положение, как ни странно, было еще одним моим преимуществом: на дурака-зрителя, а их 99%, я не оглядывался, выебывался от души.

/…/